Нет, сестер у меня отродясь не было. Разве что двоюродные, которых пруд пруди, и разбросаны они по всему миру. Иных я видел только в детстве. Однажды эта разобщенность привела к тому, что мой младший брат влюбился до беспамятства в девушку. А она оказалась нашей двоюродной сестрой. Уж как мы его с отцом уговаривали одуматься. Даже Маркеса вспоминали: дескать, родятся у вас дети со свиным хвостиком. Братишка одумался. Женился на другой.
А Сестра моя — Малая, та, что лесом течет и та, что вывела меня на пойменные луга, где осока доходит мне до плеч и я долго топчусь на берегу, чтобы положить её на облюбованном месте и раскинуть удочки. Июль скуп на поклевки рыбы, потому что в эту пору Малая Сестра обильна на всякого рода корм для рыбы. Нехай себе едят, коль здесь осуществляется доставка еды круглосуточно. А я, как обычно, хлебну из фляжки водки.
Кстати, о водке. Тут ко мне намедни ввалилась в кабинет барышня:
— Слушай, — говорит, — я к тебе сегодня приеду — с водкой и жратвой?
— Чего?!
— Но предупреждаю: если я водки выпью, я у тебя останусь. У тебя есть свежее постельное бельё?
— Конечно есть. Только с какого перепугу?..
— Да с такого. Ты, вон, рубашку себе как следует не можешь погладить.
Это верно. Особенно мне не удается отгладить клапана карманов.
— Верунь, ты, может, и купишь водку со жратвой, но ко мне не приедешь. У меня принцип с давних времен: с сослуживцами и соседками по лестничной плщадке я романов не кручу. Ты мне принеси заявление об уходе, я его подпишу, вот тогда и приезжай.
— Да мне просто надо было с тобой по душам поговорить.
— Вот и поговорим. Меня тошнит от вашего брата. Я жену люблю. Хоть и бывшую.
Не знаю я — соврал или правду сказал, это неважно. Фарш обратно не перекрутишь. Мучимый кризисом среднего возраста, я догадываюсь, сколько боли принес жене, пока колобродил, топтался по ней сапожищами, безумием и безответственностью верша грядущую свою судьбу. Точку поставила она. И теперь я знаю, что такое боль…
Ещё глоточек из фляжки, самый маленький… Почти не клюёт. Июль.
С раннего утра здесь ходили «московские», черт знает как прознавшие про Глухомань. Обычно садящийся на прутик куги щегол, важно тарахтя что-то на птичьем языке, куда-то пропал. Не видать и водяной крысы, плававшей здесь на спине, как ставропольская толстушка, дорвавшаяся до моря. Не кричит пара журавлей, давно признавшая меня за своего. Над берегами Малой Сестры стоит густой пьяный мат. «Московские» рыбачат и «отдыхают». В «окнах» между водной растительностью ими уже натянута сетка, в которой чуть позже запутаются щуки-травянки и килограммовые караси. А всякой плотве, которой не повезло вырасти, и таким же окуням суждено будет тухнуть в траве.
«Тихо, родная моя, — шепчу я Малой Сесетре, прихлебывая из фляжки. — Знаю, что поганят тебя. Что ты готова исторгнуть из чрева всё без остатка. Что будешь долго приходить в себя, как поруганная девка. Но ты на меня посмотри. Видишь, я с тобой. Моя душа с тобой. На этой земле нет более нежного прикосновения, которым моя душа успокаивает твою. Видишь, как я улыбаюсь. Глазами. Тихо, родная моя…»
Два мелких подлещика, которыми одарила меня МалаяСестра за несколько часов сидения с удочкой, возвращаются из садка в реку. С тощим вещмешком за плечами я словно плыву по высокой осоке, раздвигая её обеими руками, чтобы невзначай не нырнуть в скрытый бочаг. Часть поймы здесь затянута трясиной, которая гуляет под ногами вместе с травой, как надувной матрас. И кто его знает, есть ли под тонким слом почвы, лежащей на болоте, дно. Провалившись однажды в один из скрытых бочагов, я едва не сломал ногу. Так и не упершись в твердь, я вывернул колено и с полчаса, наверное, корчился от боли в траве. Сестра меня отпустила, дав возможность проковылять километр до машины. А сломанного кто бы меня здесь искал?