Намедни было явление двух поросят, когда из поездки по лесной глуши мы с моим мотоциклом вернулись на дачу. Мотоцикл вывалялся в грязи по самый бензобак, а я — по бейсболку, включая и её.
Виноваты, конечно, дожди последней недели. Вода в болотах, лесных ручьях и речках поднялась настолько, что более или менее проходимые тропки и колеи превратились в непролазные для мотоцикла топи, в чем я быстро убедился, несколько раз завалившись с ним в грязюку. Благо при падении набок выручали дуги и я успевал выдернуть ногу из-под своего коня, чтобы её не зажало. Так что обошлось без травматических последствий.
Малая моя Сестра оказалась вспученной по самое не могу и несла кофейного цвета воды поверх лугов, образовавшихся на обширной лесной вырубке. Там, где раньше я сидел с удочкой, простиралась водная гладь с одиноко торчащим кустом. В прошлом году на нем гнездилась пара щеглов и, судя по заполошному щебетанию самца, гнездятся они здесь и нынче. Жизнь продолжается, короче. И над водой и под водой.
Выловленный мною за вечер один единственный подлещик — ешё не показатель подводного изобилия: стремительно за моей спиной собиралась гроза, а потому рыбе было не до клева. Подлещика я отпустил и поспешил обратно. К дополнительным грязевым ваннам добавился мощный душ из-под небес. Когда я вырулил из леса на асфальт, лило уже основательно. Впрочем, если иметь в виду, что я поддал газку, уже не лило, а стреляло в лицо увесистой дробью.
Дома по такому случаю я переоделся в зеленый банный халат и отправился повесить под навес грязные пожитки. Дверь в сарайчик оказалась приоткрытой, хотя заинтересовало меня другое — следы чьих-то лап, оставленные на ступеньках у сарая. В самой его глубине лежал, свернувшись в клубок, Рыжий.
Когда-то я обмолвился об этой полуничейной деревенской собачонке непонятной породы, если кто помнит невеселую историю ротвеллера Чингисхана. Рыжий (подлинную его кличку я не знаю, может, он вовсе и не Рыжий, а какой-нибудь Полкан) пытался претендовать на его территорию, хотя юридически она моя. Но у собак свои понятия. Так что Чингисхан по праву сильного даже и не помышлял о том, что мелкий пегий пес мог запросто ко мне прийти и попитаться, чем бог (ну, через меня, разумеется) пошлёт.
Пока был жив Чингисхан, Рыжий довольствовался пропитанием из мусорного контейнера, стоявшего на другом краю деревни. Содержание контейнера было настолько тощим и нищим, что Рыжему приходилось выделывать акробатические трюки, чтобы добраться до брошенного кем-то на самое дно мешка.
Как-то я наблюдал за упражнениями Рыжего, когда выбрасывал мусор. Было это глухой зимой — глухой настолько, что даже шуршание позёмки по обмороженным обочинам напоминало поступь смерти, тем более день выдался мертвенно бледным, из-за чего даже снег окрасился в синюшные тона. Бывает такое — мороз не мороз, а прущая отовсюду замогильная сырость, пробирающая до костей. Какая-то возня в мусорном контейнере вполне накладывалась на кладбищенские ощущения от этой глухой зимы, и я, конечно, заглянул туда.
На дне контейнера Рыжий потрошил заиндевевший мешок, но, увидев меня, решил выбраться наружу. Скромные физические данные не позволяли ему сделать это одним прыжком, поэтому Рыжий карабкался по углу, расставляя передние и задние лапы и балансируя хвостом. Почти на финише он то и дело срывался вниз, повторял попытку, но срывался вновь, пока я не подбросил ему под лапы свой мусорный мешок. Полминуты спустя Рыжий уже вертелся вокруг, ожидая гостинца.
Гибель Чингисхана осчастливила Рыжего расширением угодий для пропитания, если иметь ввиду территории, где всегда подадут косточки, нальют супа или отрежут полколяски краковской колбасы. Рыжий соблюдал свои территориальные права рьяно, разгоняя ворон, разгуливающих по моему огороду, или устраивая гонки за котом Обормотом. От чего он категорически отказывался — так это от приглашения войти в дом. Даже такой заманчивый входной билет, как телячьи сосиски, которыми я вертел перед его носом, не срабатывал. Рыжий замирал на пороге, не решаясь его переступить, и только нетерпеливо поскуливал, сглатывая слюну. Пёс его знает, откуда сваливалась на него такая скромность, хотя ею он особо не отличался. Должно быть, табу на вход в человеческое жильё наложил хозяин Рыжего, если таковой есть. А вот в сарайчик он, однако, пробрался, несмотря, что сарайчик — часть табуированного жилья.
Среди месива всяческого дачного барахла, инструмента, удочек, технических жидкостей и россыпи сварочных электродов стоял на подставке мой костровой казан, которым в этом сезоне я ещё не пользовался. С осени он был вымыт-вычищен, смазан внутри растительным маслом и плотно закрыт крышкой в ожидании грядущего использования. Хоть он у меня сравнительно недавно (прежний я где-то оставил, готовя на выезде плов) поработать ему довелось изрядно, даже, отказавшись от заказа пиццы, тонкие лепешки в нём выпекал, не говоря уже о массе прочих казанно-костровых блюд. Мы с ним как-то быстро сдружились, хотя, пожалуй, это первый в моей жизни казан, который пришлось покупать у московских узбеков (штук 20-30, которые я привозил из Средней Азии сам, в разное время осели по друзьям-знакомым и даже незнакомым).
Выбирать, честно говоря, пришлось долго, ещё дольше — стыдить самих узбеков, которые просили за казан раз в 20 больше, нежели он стоил на своей исторической родине. Впрочем, меня убедил такой аргумент. «Акажон, — сказали мне узбеки, — здесь, в Москве, казан бы столько не стоил, если бы нам удавалось привезти всю партию». Ну да, к «облегчению» партии на всем пути следования казанов в Москву руку прикладывали таможенники, полицейские и миграционный контроль. И в это сложно было не поверить. Не только потому, что казан не иголка, но и потому, что эта тщательно подготовленная посуда, пусть и прошедшая всего-навсего холостые прогревы, обладает некой притягательностью. Короче говоря, искомый экземпляр я взял и первые опыты приготовления в нём вполне меня удовлетворили, хотя придется, наверное, искать ещё один, литражом поболе. Суть в другом. В том, что казан помнил всю свою предысторию, которая начиналась с его отливки и всякий раз продолжается благоуханием шурпы ли, дамламы, плова, кебаба, мампара и прочего, что можно запросто в нём приготовить.
Я приоткрыл крышку и посмотрел на Рыжего, свернувшегося клубком у казана. Собственно, такое видеть уже приходилось. И не только, когда живность льнет к казану, но даже в нем и существует (нижнее фото сделал давно, в богом забытом киргизском ауле).
Словом, всё, как у людей, с той только разницей, что люди уходят, когда исчерпаны личные мотивы и причины где-то находиться. Но душа человеческая, как и душа братьев наших меньших, всегда нацелена на поиск души родственной. А она, если не здесь, то где-то есть. Ты просто находишь ее, чтобы однажды, положив голову на чью-то грудь, прислушаться к ровному дыханию и гулкому биению сердца.