Когда за окном уже почти 20 градусов предрассветного мороза, я предпочитаю подремывать в кресле у камина, поставив на пол бокал черноплодного вина. Очередная кулинарная книга закончена. Рецепты с фото только формируются, суетиться нет смысла. Да и вообще это здорово — после рабочей недели в Москве, после нескольких часов обустройства задубевшего дома здесь, в деревне, — подремывать в кресле у камина. И — вспоминать.
Говорят, к императору Каоту-зу из династии Хань, пообещавшему награду за мужество в боях, как-то раз явился воин.
— Мой повелитель! Меня привел твой указ. Позволь отказаться от богатств.
Пламя жирника выхватило из сумрака зловещую бороду Каоту-зу.
— Чего ты хочешь?
— Поцелуя твоей дочери.
Змеясь, прокатился среди челяди ропот. Император поднял руку в повелительном жесте.
— Я лишаю головы каждого, кто только подумает о ней.
— Это всё, повелитель.
— Золото, полцарства, трон!.. Разве это меньше, чем ничтожное прикосновение уст?
— Да, повелитель.
— Что ж, я выполню твою просьбу. Эй, кто там есть! Приведите мою дочь и… палача.
Воин почтительно склонил голову и тихо запел:
— Я ступаю в тот сад непонятный, окруженный семью куполами, где с ветвей, синевой окаймленных, каплет сок, где душистая мята, где тревогу застывшую рАнит звук загадочный, звук отдаленный…Может, в этом какая-то тайна? Я иду, ни во что не вникая, слышу шелест зеленых доспехов, трепыхание в лотосе майны… Но при этом полночное эхо увлекает меня, увлекает. А куда и зачем – я не знаю. Вот, как тучи у лунного диска, льнут к ладони холодные струны, теплоте ее музыку вверив. Вот звенят приглушенно мониста в пене вишен цветущих и юных…Вот блестят отворенные двери зазеркальем далеким и близким.
Дочь Каоту-зу, увидев воина и стоявшего рядом палача, всё поняла. Однако восточная сдержанность не позволила ей вымолвить и слова. Зато глаза её… тихо пропели:
— Я тюльпаном была, я росла на аллее за фанзой. Мне одежды из звуков лавабо и пипы сшивали. По траве, по лимонной, раскинув причудливо крылья, в мою чашу росинки носили поющие птицы. Надо мной белый день пробегал стоголосо. Резвился на изгибах листа с приближением сумерек месяц. И покой возникал, только тешило звоном серебристых чешуек глубокое звездное небо, отдаляясь с рассветом в свою бирюзовую небыль. Только сон приходил, только ласковый ветер целовал, чуть касаясь, мои стреловидные листья. Я тюльпаном была — беспечальным растением сада, в окружении света и песен подруг цветоликих. Так и прожила б жизнь, упиваясь свободой беспечной, если б алый бутон на предплечье твоем не раскрылся. Я теперь чуть жива от нелепости снов и фантазий. В горле стынет мой крик, для тебя сбереженный однажды. Я готова разъять ночь порывом дыханья и стоном, заронив в свою луковку малую толику счастья, если сможешь принять мою безрассудную алость…
Коль скоро воину разрешено было в обмен на голову поцеловать дочь императора, он подошел к ней и посмотрел ей в глаза. Он не стал ничего говорить, потому что всё за него сказало его дыхание:
— Из похода вернувшись, осыпанный пылью горячей, бросив в поле коня и звенящие сталью доспехи, под тяжелую голову щит окровавленный сунув, я подрубленным воем свалился в траву луговую, меж тюльпанов и мяты, готовый надолго забыться. Но спокойствия в снах не обрел измотавшийся воин. Миражи, чья горячность боям утомительным рОвня, искривленными тЕнями слабо скользили в сознаньи и несли за собою несбыточные явленья. Будто праведный муж, не изведавший сладостей ласки, обожженный огнем и водивший лишь дружбу с металлом, на предплечье своем обнаружил, над колотой раной, как бутон распустился с дрожащею каплей на створе…
Говорят, Каоту-зу распорядился отменить казнь. Но правда ли это – никто не знает.