Гигантская колесница в небе

Памяти 131-й Майкопской бригады,
сожженной на грозненском вокзале

Теплушку мотало в разные стороны. Дробился стук колес. Холодный декабрьский ветер лез в щели. Солдаты спали, накрывшись шинелями. У печки дежурил ефрейтор Восклецов. Дежурил исправно. Пламя гудело в трубе. Буржуйка малиново светилась в темноте.

Шмелеву пока не спалось. Назойливо лезли мысли о том, как пристроиться в «точке высадки десанта». Хорошо, если ночевать придется не в танках, а хотя бы в палатках. Нужно будет выбрать место у печки. А что дадут на горячее? Если «щрапнель» – хорошо. Если макароны – плохо. От макарон крутит живот. И толку мало. Славно было б, если б старшина взвода управления расщедрился на тушенку.
Шмелев слегка толкнул соседа – механика Горюнова. Доставил тот на погрузке хлопот. Свалил машину с платформы. Благо, что не совсем, а только левой стороной. Пришлось таскать старые шпалы и подпирать ими провисшую гусеницу с катками. Только часа через три сам комбат, сев за рычаги, сумел поставить «Т-72» на место.
-Эй, Горюн, — позвал Шмелев.
Горюнов не откликнулся.
«Спит», — подумал Шмелев и закрыл глаза.

Горюнов не спал. Смотрел в темноту большими грустными глазами. Переживал. Танк он свалил случайно, сам не зная, как это случилось. Видел хорошо знаки регулировщика, выполнял все команды. Но в какой-то момент перетянул рычаг планетарного механизма…
«Жизнь такая», — думал Горюнов. Любое хорошее дело шло у него наперекосяк. Наверное, не та голова. Садовая…

Шмелев потянул носом и приподнял голову. Пахло гречневой кашей. Восклецов распатронил свой сухой паек и грел на буржуйке банку с концентратом.
-Эй, ВосклЯцов! — ёрнически переиначивая восклецовский говор, позвал Шмелев. — На мою долю тоже оставь.
— Банку… давай, — шмыгнул носом Восклецов.
Шмелев сунулся было в свой вещмешок, но передумал.
— Ничего, мне одной ложки хватит.
— Ладно, — ответил Восклецов.
Каша аппетитно шкворчала на печи. Восклецов подбрасывал уголек и поддевал, чтобы не пригорело, кашу ложкой. Мысли тяжело ворочались в голове. Перед глазами всплывали черные бревенчатые избы, доносился запах навоза. По непролазной грязи тащилась бричка с пьяным возницей.
Когда каша поджарилась, Восклецов дернул Шмелёва за ногу.
— Что? Готова?
— Ложку… ищи.
— Ложку найдем, — весело отозвался Шмелев.

— Молодец, ВосклЯцов, — бубнил набитым ртом Шмелев, — только разумение у тебя короткое.
— Что? — удивился Восклецов.
— А может наоборот — долгое. Долго разумеешь, коротко делаешь. Не ясно? Ну, ничего, ночь впереди, подумай, может, и поймешь. Ты наворачивай, наворачивай, чего вылупился-то?
— А! — встрепенулся Восклецов и попробовал дотянуться до банки.
— Эх ты, деревня Никоновка Черниговской области, — отстал от банки Шмелев и вытащил из отворота ушанки окурок. — Курево-то оставить?
— Вологодский я, — тупо ответил Восклецов.
Банка была пуста.

Едва Шмелев забрался на нары, с нижней полки высунулся наводчик Султанов. Восклецов смотрел на пустую банку, рассеяно думал. В банке уже чернела земля, в которой вился клубок дождевых червей. С речки Углы тянуло туманом и лещами. На берегу сидели рыбаки.
— А, Восклецов, кушаешь? — сонно спросил Султанов.
— Хочешь?
— Не, чай хочу. Настоящий чай хочу. Зеленый.
— Это… как? — удивился Восклецов.
— Это так: мало чай пьешь — большой сила получаешь. Армейский чай плохой.
— Эта. ..вода есть.. . В котелке…
— Ты добрый ошна, Восклецов. Но давай мой чай пить. Сахар, сухарь… Хороший чай пить будем.

— Чайком, значит, балуетесь, — свесился сверху Шмелев.
Восклецов рассеянно улыбнулся.
— Иди, тоже пей, — пригласил Султанов. — Хороший чай сделал ошна Восклецов.
— Я? — удивился Восклецов.
— Уж не откажусь. — Шмелев спрыгнул с полки и подсел к буржуйке — А пошамать к чаю что-нибудь найдется?
Султанов придвинул к нему сухари.
— Наши ничего с чаем не едят. Лепешка, навот, виноград на столе есть. Но наши только чай пьют. Baй-бой! — загрустил неожиданно Султанов.
— Много ли проку воду голую дуть, — пробубнил Шмелев. — Вон деревенщину нашу спроси. Небось, к блюдечку чая сала изрядный шмат, шанежки. А, ВосклЯцов?
— Ты… чего? — спросил Восклецов Султанова, в раскосых глазах которого блеснули слезы.
— Лепешка хочу, — вздохнул Султанов. — В руки взять хочу. Понюхать хочу. Давно не видел.
— Да, — вздохнул вслед за ним Восклецов.
В дымном проеме пятистенника возникли мамины руки и огромные ломти каравая. Он тоже хотел понюхать хлеб.

— Кто там ностальгию разводит и бравым солдатам мешает спать?
Из темноты противоположных нар высунулась взлохмаченная голова сержанта Казановича, отчисленного перед армией с философского факультета МГУ.
— А, Шмелев! — Казанович накинул на крупные плечи шинель и подсел к буржуйке, — Тебя в соседстве с едой только и видишь. Молодец! Да ладно ты обижаться, сиди уж!
Казанович выставил вперед руки и наткнулся на банку из-под каши
— А ну-ка, Восклецов, пошарь-ка в моем «сидорке». Пировать — так пировать.
Восклецов послушно шагнул к нарам.
— Что, Султаныч, — Казанович приобнял за плечи Султанова. — Скучаешь, значит, по своему кишлаку? Да, здесь тебе не оазис с дынями и ишаками. И как тебя угораздило оказаться в российской армии?
— А я знаю? – беспечно махнул рукой Султанов.
— Хитрым надо быть, — продолжал Казанович, вскрывая принесенные Восклецовым банки. — Разве не так, Шмелев?
— А что я-то?
— Ладно, не бойся, не буду тебя угнетать.
— Чего пристал? — взъярился Шмелев.
— Ну-ну, — миролюбиво протянул Казанович, — ты не очень-то выходи из себя. Молод еще. Да сядь ты, сядь. Кашу есть сейчас будем.
— Ох, и натура же у тебя, Казанович, — выругался Шмелев, забираясь на полку. — Язва турецкая. Мстишь, что ли, за то, что, загребли? А еще философ!
Казанович расхохотался.

Банки с кашей еще шипели на буржуйке, когда проснулся взводный — лейтенант Махонов. Увидев сидящих у печки солдат, он хотел было приказать лечь спать, но передумал, вслушиваясь в их разговор.

— Дурак он, — сказал Казанович, имея в виду Шмелева, — напомнил мне одного милиционера, когда я однажды закурил в подземном переходе. «Документы гони», — орет. Достаю студенческий билет, а он, значит, чтобы меня поддеть, говорит: «А еще очки одел!» Прямо так: «одел».
Казанович оперся спиной о дощатую стену вагона и сунул в уши наушники плейера, с которым никогда не расставался.
— Это… музыка? — спросил Восклецов.
— Музыка, — проговорил, не открывая глаз Казанович. — Пинк Флойд, «The Great Gig in the Sky».
— А-а, — понимающе протянул Восклецов.
— «Гигантская колесница в небе» по-нашему. Из «Обратной стороны луны».- Казанович зашептал что-то непонятное для Восклецова, видимо просто повторяя вслух слова из «музыки»: And I am not frightened of dying, any time will do, I don’t mind. Why should I be frightened of dying? There’s no reason for it, you’ve gotta go sometime.*)
— Что такое… колесница? — не удержался Восклецов.
Казанович выключил плейер и снял наушники.
— Это что-то вроде нашего «Т-72», только без башни.
— А-а, — вновь понимающе кивнул Восклецов.
Казанович улыбнулся, глядя на Султанова и Восклецова:
— Чего приуныли? Давайте-ка, ешьте.

Механик Горюнов, слушая, о чем говорил Казанович, чуть не расплакался. Не поминают, значит, его дурным словом. И сам бы не помянул, случись такое с кем-либо. Но то другие. У других иное, выражаясь словами Шмелева, разумение. Надо же, машину завалил! Три часа сна отбрил у людей, как лезвием. Он снова вспомнил регулировщика, машущего руками в свете фонарей. Перетянул рычаг, перетянул. Помнил, как качнулся кусочек неба между станционными постройками, как хрустнул под днищем край платформы… Как вылез рассеянно из машины… А тут комбат бежит: «Ёп твою крову мать!».
«Садовая, садовая головушка», — сокрушался Горюнов. Все в жизни не так, не с того краю…

— Вы что, плачете, ефрейтор Горюнов? — тихо, как во сне, донесся тонкий голосок сержанта Быстрова, только приехавшего в «линейку» из танковой учебки.
Ну вот, не хватало молодым нюни показывать! Горюнов повернулся на другой бок и сделал вид, что спит.
— Товарищ ефрейтор, — вновь позвал Быстров, склоняясь над Горюновым. — Не переживайте, прошу вас, с каждым может случиться, товарищ ефрейтор!
— Ммм, — промычал Горюнов и повернулся к Быстрову: — Чего не спишь, сержант? Не переживаю я. А всплакнул, видимо, во сне. Не приставай.
Быстров доверчиво смотрел на Горюнова и молчал.
— Спи ты лучше, командир. Завтра разгрузка, намаешься на мою голову.
— Извините, товарищ ефрейтор… Я думал…
— Хорошо, что ты думал, Быстров, — прошептал с теплотой в голосе Горюнов. — Только поменьше думай о чужих бедах, больше проживешь.
— Извините, товарищ ефрейтор.

Казанович приступил было к трапезе, но не донес ложки до рта. Так и замер. Султанов тихо запел только ему известную песню. Восклецов тоже не дотронулся до каши. Смотрел, ссутулившись, на игру огня в печи. Лицо его ничего не выражало.
Султанов пел. Вдохновенно как-то, не на публику.
— Ты случайно стихи не пишешь? — спросил немного погодя Казанович.
Султанов улыбнулся.
— На моей родине все сочиняют. Не каждый пишет. Но каждый сочиняет.
— Прочел бы что-нибудь.
— Не поймешь.
— А ты с переводом.
— Нельзя. Не получится.
Казанович отставил в сторону банку и с уважением посмотрел на Султанова.
— Видел, Султаныч, я вашего брата много. На рынках. В дворниках. На стройках. Но почему именно тебя отрядили «Родину защищать»?
— Не знаю, Казан. Два года сюда, два года туда, какая разница?
— Ну да, — помрачнел Казанович, — скоро узнаешь, как у нас одним десантным соединением берут города условного противника.
Султанов ничего не понял и снова запел. Восклецов к своему удивлению разглядел за пламенем широкий жаркий луг, по которому скользила литовка, и ровные рядки скошенной травы. Отчетливо донесся свист коростеля.

Как только все улеглись и Восклецов вновь задумался у печи, с верхних нар спустился Горюнов.
— Давай-ка, дружок, на боковую. Мне теперь дневалить.
Восклецов сначала с сожалением, а потом просветленно взглянул на Горюнова.
— Ты что это, Восклецов?
— Я… ты спи.
Горюнов хмыкнул, но на нары не полез.
— Эх, дружище Восклецов-Восклецович.! В другой раз, может, я и поспал бы, спасибо. Охоч я до сна. Нo теперь… Нет, номер не пройдет.
Восклецов с надеждой в глазах продолжал смотреть на Горюнова.
— Я… это… тоже с тобой.
— Твое дело, — махнул рукой Горюнов и уселся рядом.
Они надолго замолчали, думая каждый о своем. Лишь изредка Восклецов подбрасывал в буржуйку уголек.

Сон таки стал подкрадываться к Восклецову под утро, если утром можно было назвать висевшую над землей декабрьскую промозглую темень.
На пол что-то глухо шлепнулось, и почти уткнувшийся носом в буржуйку Восклецов разглядел вывалившийся из шинели Казановича плейер.
— Ты это… включи, — попросил он сидевшего в неизменной позе Горюнова.
Поначалу лязг металла и звуковая какофония, рвущаяся из наушников, оглушили Восклецова. Но он все же уснул, так и не поняв: то ли музыка наложилась на сон, то ли сон – на музыку. Он увидел привокзальную площадь, очень похожую на ту, что в Вологде. Вокруг почему-то всё горело. Дома и деревья. Асфальт и фонарные столбы. Люди и даже вода, бьющая из свороченной набок колонки. Горели батальонные «Т-72» — настоящим фонтанирующим пламенем, какое он наблюдал на плавке в Череповце. А еще Восклецов увидел свою машину, с оторванной башней. В клубах огня и дыма она поднималась в небеса, как та колесница из услышанной им музыки, бешено вращая горящими катками и разбрызгивая в разные стороны искры.

__________________________

*)
-Я не боюсь умереть, мне все равно.Чего мне бояться? Рано или поздно это произойдет.
— Я никогда не говорила, что боюсь умереть (англ).

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.